Конструирование семейного устройства детей-сирот, как и других социальных практик, происходит, среди прочего, через язык, через использование определенных понятий в устных и письменных текстах. Дискурс семейного устройства тесно связан с государственной политикой. Так, тайна усыновления из меры, применяемой к детям «врагов народа», превратилась в статью семейной кодекса, а затем – в представление о том, что «тайну» должны соблюдать не только должностные лица, но и сами члены семьи.
За рубежом еще одним фактором изменения языка описания усыновления является стремление сделать употребляемые термины более приемлемыми или, по крайней мере, менее дискриминирующими для всех сторон, участвующих в усыновлении: ребенка, его «кровных» родителей и усыновителей. При этом не исключено, что формулировки, уважительные к одной из сторон, могут «ударить» по другим.
В нашей стране проблема «как говорить об этих женщинах?» существует применительно к матерям, у которых дети изъяты органами опеки и временно устроены в принимающую семью. Самый распространенный дискурс в сфере социального сиротства в современной России гласит: «такие дети – жертвы нерадивых родителей». Выделяя данный дискурс, М.С. Астоянц называет его дискурсом социального самооправдания, так как он оправдывает практику изъятия детей из семьи и снимает с общества (от государственных структур до ближайшего окружения «неблагополучной семьи») ответственность за недостаточную поддержку родителей.
В то же время, матери, которые не смогли или отказались воспитывать своих детей сразу после их рождения, фактически «невидимы» для общества. Они редко становятся самостоятельными героинями репортажей (за исключением случаев неонатицида, заканчивающихся громким судебным разбирательством). Если с такими женщинами работает психолог, после неудачи в предотвращении отказа от ребенка его контакт с ними обычно прерывается. Матери, которые лишились родительских прав в результате изъятия ребенка, вообще не имеют права голоса, усыновления являются полностью «закрытыми».
По мере развития служб, ориентированных как на раннюю профилактику сиротства, так и (в случае неудачи) – на скорейшее жизнеустройство ребенка (прямо из родильного дома, минуя больницу, дом ребенка и другие источники депривации), появится необходимость беседовать об «отказницах» и с ними самими. Вряд ли возможно сразу создать подобную модель работы, которая не воспроизводила бы ни одной проблемы из тех, что уже отрефлексированы и отражены в «языке семейного устройства» других стран.
В США существуют два «языка усыновления» в сфере усыновления «отказных» детей: «позитивный» и «честный» (positive and honest adoption language). Они отражают напряженность между интересами «кровных» родителей, усыновителей, специалистов, а также плюрализм законодательного регулирования: часть штатов в США поддерживает тайну усыновления (sealed-record adoption), а часть – предоставляет лицам, которые были усыновлены, всю информацию об усыновлении по их запросу. Дискуссия о терминах стала развиваться в условиях, когда сами «кровные» матери получили возможность высказаться, создавая объединения, группы поддержки.
«Позитивный» язык возник в середине 1970-ых в среде социальных работников. Подбирая слова и выражения, эти специалисты исходили из того факта, что передача ребенка на усыновление ведет к полному и необратимому прекращению всех связей между ним и женщиной, которая его родила, и происходит это в результате ее самостоятельного решения.
«Позитивный» язык позиционируется как «противоядие» от адоптизма, т.е. негативного предубеждения в отношении усыновленных детей и их усыновителей, закрепляемого негативным словоупотреблением в их адрес. В каком-то смысле «позитивный» язык служит «страховкой» от обвинений усыновителей в том, что они являются «ненастоящими, неполноценными» родителями. Но такая легитимация усыновления, по мнению критиков, происходит по знаменитому оруэлловскому принципу «все животные равны, но некоторые равнее других», и «кровной» матери отводится роль birthmother (досл. – мать, которая родила), то есть производительной силы на трудовом фронте репродукции. Широкое использование в СМИ идеализированных образов усыновления может стать маркетинговым инструментом, приводящим беременных в минуты кризиса не в приют для женщин с детьми, а в агентство по усыновлению. Здесь же важна и профессиональная рефлексия психолога: будет ли он работать на успешное усыновление (подбор усыновителей, фасилитацию адаптации семьи и ребенка и др.) или на сохранение кровной семьи даже ценой больших усилий. Деликатность этой темы определяется не только балансированием между тремя заинтересованными сторонами, но и тем, что иногда речь идет не о состоявшихся, а о потенциальных матерях-«откзаницах», и то, как мы говорим о проблеме, может качнуть чашу весов в ту или иную сторону.
«Честный» язык усыновления строится на убеждении, что семейные отношения как совокупность наследственности, социальных и эмоциональных отношений матери и ребенка (пусть даже в сфере ее фантазий в период беременности) первичны по отношению к юридическим фактам. Он используется среди людей, сомневающихся в самостоятельности выбора матери, отдавшей ребенка. Журналисты, сознательно использующие этот язык, скорее всего, приведут вам примеры, когда женщины были недостаточно информированы о последствиях, находились в измененном состоянии сознания после родов, подвергались давлению со стороны специалистов или кандидатов в усыновители.
«Честный» язык созвучен понятиям большинству традиционных культур, в которых усыновление является абсолютно открытым, а различия между родившими и воспитавшими ребенка людьми не скрывается (надо отметить, что там эти различия не так эмоционально заряжены, как в евро-американской и современной российской культурах, где, как уже говорилось, могут приводить к адоптизму). «Честный, правдивый» язык открывает больше возможностей для обозначения и обсуждения этических и психологических проблем, связанных с усыновлением. Однако он претендует на монополию в описании действительности – «правда всегда одна».
На «честном» языке женщина, давшая ребенку жизнь, это natural или first mother («естественная» или «первая»). Очевидно, что «первая» эта мать по порядку появления в жизни ребенка, но меня удивило, что при учете малейших нюансов, участники полемики по поводу двух «языков» не связывают слово «первая» с иерархией значимых для ребенка людей. В современной профессиональной литературе по семейному устройству мне встречалось только определение birthmother (возможно, потому что «честный» язык – язык не-академических кругов, в том числе самих женщин, вынужденных передать ребенка на усыновление).
Переводя его на русский язык, я выбираю вариант «кровная» мать, хотя наиболее распространенным определением, по моим наблюдениям, является «биологическая». Слово «биологическая» воспринимается как часть бинарной оппозиции «биологическое – социальное», которая представляет определенную сложность не только для наука о человеке, но и для обыденного сознания: «не та мать, которая родила, а та, которая воспитала», но пойди, воспитай, если «от осинки не родятся апельсинки». Кроме того, «биологическая мать» напоминает breeder («производительницу») из англоязычной терминологии. «Кровной» матери остается возможность переживания своей особой связи с ребенком, которого она уже не увидит («кровь – сок особенного свойства», говоря словами Гете), но в то же время из родства не обязательно следуют эмоциональные связи, например, масса людей не поддерживает отношения со своими кровными двоюродными или троюродными братьями и сестрами. Я увидела необходимость в такой формулировке, сталкиваясь в СМИ и в практике с довольно агрессивными определениями: «кукушка», «вообще не женщина / не человек» и др. Однако это мой личный выбор, обусловленный опытом работы с женщинами в кризисной ситуации и жизненной истории. В русском языке возможна масса других вариантов, и все они могут быть более подходящими в определенном контексте.
Передать ребенка на усыновление в «позитивном» варианте – to place (разместить), а в «честном» - to surrender (досл. капитулировать), to separate (разлучиться) или даже to lose to adoption (потерять). Такое насыщенное описание отражает и борьбу за сохранение ребенка в семье (оканчивающуюся капитуляцией), разлуку с ребенком, уже ставшим значимым для женщины (разлучиться можно с тем, с кем уже был вместе), переживание горя и потери. Эти чувства нельзя замалчивать еще и потому, что к ним вернется повзрослевший ребенок, узнав о своем происхождении.
Иногда даже выбор той или иной части речи играет роль. «В семье Ивановых живет усыновленный ребенок» или «Ивановы год назад усыновили ребенка»? В первом случае причастие говорит читателю о том, что «быть усыновленным» - это неотъемлемое свойство Иванова-младшего, которое, возможно, определяет его судьбу. Во втором случае мы говорим о событии (что сделали?) в жизни ребенка, крайне значимом, но не дающем исчерпывающее описание его личности.
Как уже отмечалось, в усыновление всегда вовлечены три стороны. А особых «языка» – всего два… Возможно, современное поколение взрослых, которые были усыновлены в условиях большей или меньшей открытости информации об усыновлении и коммуникации с кровной семьей, предложат свой, третий вариант того, какие слова они хотели бы слышать в свой адрес.
Подводя итоги, можно сказать, что освещение проблемы отказа от ребенка и усыновления (а также любых других форм семейного устройства) в СМИ требует и от журналиста, и от психолога особо внимательного осмысления проблемы и аккуратности в подборе слов и выражений. Желание «заклеймить» в долгосрочной перспективе оборачивается негативными последствиями: нежеланием беременных обращаться за помощью, «в довесок» к которой они рискуют получить порцию осуждения, переживанием горечи и бессилия у читателей или зрителей (которые, как участники гражданского общества, являются как раз потенциальными субъектами помощи социально-незащищенным женщинам).
Более конструктивным будут уравновешивание обсуждения отказов от детей обсуждением возможностей их профилактики, попытки посмотреть на ситуацию в непривычном ключе, например, связав ее с более широким культурным контекстом или взяв у кровной матери интервью о том, что поддерживало ее в жизни после принятия нелегкого решения.
