В архиве семьи Выготского хранится переданный мной сборник Александра Блока «Соловьиный сад» начала прошлого века с автографом Льва Семеновича. Автограф зашифрованный, состоящий из семи заглавных букв – Б.Т.Л.З.М.Н.Р. И если не знать к нему ключа, расшифровать его было бы практически невозможно. Но по счастью ключ известен, в свое время я получил его как бы в наследство от моего дяди, в домашней библиотеке которого и хранился многие годы этот сборник, прежде чем попасть в архив Выготского. А буквы автографа соответствуют словам двух стихотворных строк: «Благодарю тебя любовь / За мне нанесенную рану».
Тот, кто читал монографию «Мышление и речь», конечно, сразу же вспомнит ее последнюю главу «Мысль и слово», где показано, как редуцируется в нашем сознании развернутая разговорная речь, превращаясь из речи внешней в речь внутреннюю, по преимуществу свернутую, сгущенную, предикативную, и где в качестве одного из примеров приводится известный диалог из «Анны Карениной», в ходе которого Лёвин и Кити объяснились с помощью одних лишь начальных букв на грифельной доске, безошибочно доканчивая про себя каждое зашифрованное слово.
«Она написала начальные буквы: «Ч, В, М, З, И, П, Ч, Б». Это значило: «Чтобы вы могли забыть и простить, что было». Он схватил мел напряженными дрожащими пальцами и, сломав его, написал начальные буквы следующего: «Мне нечего забывать и прощать. Я никогда не переставал любить вас». – «Я поняла», – шепотом сказала она. Он сел и написал длинную фразу. Она все поняла и, не спрашивая его, так ли, взяла мел и тотчас же ответила. Он долго не мог понять того, что она написала, и часто взглядывал в ее глаза. На него нашло затмение от счастья. Он никак не мог подставить те слова, которые она разумела; но в прелестных, сияющих счастьем глазах ее он понял все, что ему надо было знать. И он написал три буквы. Но он еще не кончил писать, а она уже читала за его рукой и сама докончила и написала ответ: да. В разговоре их все было сказано; было сказано, что она любит его и что скажет отцу и матери, что завтра он приедет утром».
«Пример этот, – добавляет Выготский, – имеет ближайшее отношение к интересующему нас явлению, центральному для внутренней речи: проблеме ее сокращенности. При одинаковости мыслей собеседников, при одинаковой направленности их сознания роль речевых раздражений сводится до миниума. Но между тем понимание происходит безошибочно» [1, т.2; 334].
Но если в устной речи подобная ситуация возникает как редкое исключение, то в случае внутренней речи, наедине с собой, мы всегда знаем, о чем мы думаем, и тема нашего внутреннего диалога всегда нам известна. То есть во внутренней речи «мы всегда находимся в ситуации Кити и Лёвина», «всегда играем в секретер, как назвал старый князь этот разговор, весь постороенный на отгадывании сложных фраз по начальным буквам». И поэтому «во внутренней речи редуцирование фонетической стороны имеет место как общее правило постоянно. Внутренняя речь есть в точном смысле речь почти без слов» [1, т.2; 345].
Так органически вплелась тема этой великосветской игры (с помощью которой, между прочим, объяснился со своей будущей женой и сам Лев Толстой) в научную концепцию Выготского, послужив одним из «кирпичиков», легших в основание его замечательно выстроенной аргументации.
Но это – зрелый Выготский. Автограф же принадлежит Выготскому юному, едва достигшему, а, возможно, и не достигшему еще своего двадцатилетия. И как же много может сказать его биографу этот случайный след его юношеского увлечения или забавы, далеко переросших впоследствии и то и другое и давших бесценную пищу для его зрелого ума. Перекличка через целую жизнь...
Но пора, наверное, обратиться к адресату автографа, тем более что ему, или, точнее, ей, принадлежат зашифрованные в нем строки. Их автор – Надежда Фридман, до замужества Пресман, старшая сестра моей мамы, которая в юности, подобно многим своим сверстницам, увлекалась поэзией и сама писала стихи, собранные после ее смерти моим дядей в толстый машинописный сборник.
В те годы Пресманы жили в Киеве, но моя бабушка была гомельчанкой, и поэтому два лета 1915 и 1916 года сестры проводили в Гомеле, где обитала их многочисленная материнская родня, включая двоюродного брата Нисона Хавина, близкого друга юного Выготского. Забавно, но уменьшительные имена у обоих друзей были женские: Беба и Нина. Так и вошел в мое детское сознание Беба Выготский, хотя этим именем практически и исчерпывалось все мое знание о нем, поскольку ни о чем большем не имела тогда понятия и моя мама. Правда, слышал я еще, что у тетки с Выготским был короткий «каникулярный» роман, а потому и автограф на подаренной им книге привычно относил к 1915 или 1916 году.
Но вот однажды, уже в сравнительно недавнее время, понадобилось мне разыскать то самое стихотворение, и тут обнаружилось, что ни за 1915-й, ни за 1916-й год такого в машинописном сборнике нет. Попутно успел заметить, что стихи, датированные этими годами, довольно еще слабые, подражательные, и показалось странным, что Выготский, к тому времени уже автор первой редакции «Трагедии о Гамлете», мог плениться столь несовершенной поэзией. На всякий случай перелистнул еще несколько страниц за предыдущий и последующий годы, но и там не встретил зашифрованных в автографе строк. И лишь дойдя до 1918-го я наконец нашел то, что искал.
Да, но ведь после революции сестры уже не бывали в Гомеле! Не та была ситуация на Украине и в России, чтобы проводить лето где-то вне дома. «Велик был год и страшен по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй», – писал М.Булгаков в начальных строках своего романа «Белая гвардия», действие которого как раз и разворачивается в истерзанном революционными потрясениями Киеве. В такое время каждый благоразумный обыватель стремится отсидеться за четырьмя стенами своей «домашней крепости», и семья Пресманов не составляла тут исключения.
Но не так было у Выготских в Гомеле. На фоне реквизиций и грабежей, голода и разрухи заболела тяжелой формой туберкулеза мать, а за нею и младший 13-летний сын, состояние которого вызывало особенную тревогу. И единственным спасением, по мнению медиков, могло бы стать пребывание мальчика в Крыму.
«Дорога в Крым лежала через Киев, – читаем мы в книге Г.Л.Выгодской и Т.М.Лифановой «Лев Семенович Выготский. Жизнь. Деятельность. Штрихи к портрету». – Лев Семенович повез брата и мать. Но когда с огромным трудом им удалось добраться до Киева, состояние ребенка резко ухудшилось, и о дальнейшей дороге в Крым нечего было и мечтать. Больного пришлось поместить в клинику, а Лев Семенович с матерью сняли комнату рядом, чтобы целый день иметь возможность находиться вместе с ребенком. Через несколько месяцев мальчику стало как будто бы немного лучше, однако врачи считали, что тяжелую дорогу в Крым он не перенесет, и рекомендовали забрать его домой. Прислушавшись к их совету, Лев Семенович вернулся с матерью и братом в Гомель» [2; 45].
Теперь уже я с большой долей уверенности могу предположить, что за собирательным словом «врачи» скорее всего скрывался мой дед Зимель Абрамович Пресман, участник Русско-Японской войны, прошедший клиническую школу у знаменитого киевского профессора Яновского и самый популярный в ту пору частно-практикующий врач в полупролетарском районе Киева на Подоле. И еще можно сказать про деда, что был он человеком долга, не делившим больных на категории и стремившимся сделать для каждого все, что было в его силах [подробнее о нем см. 3; 68-69]. Так что все пути по приезде Выготских в Киев, конечно, вели к нему, поскольку с моей бабушкой-гомельчанкой они были уже близко знакомы, а, может быть, даже состояли в дальнем родстве.
Вот при таких драматических обстоятельствах и произошла еще одна встреча двадцатидвухлетнего Выготского с моей тетей, в один из дней которой (скорее всего прощальный) и был подарен ей сборник А.Блока с автографом Льва Семеновича, где он зашифровал две строки из ее собственного стихотворения.
Вот теперь, пожалуй, я могу привести это стихотворение целиком, тем более, что оно безусловно того стоит.
Трава придорожная
Я вспоминаю первый день,
Меня заставший у дороги,
Где я увидела, как тень,
В пыли мелькающие ноги.
Я не могла расправить стан -
Мой жребий был клониться долу,
И в сердце ныли сотни ран
От каждой поступи тяжелой.
Но как-то раз хватило сил -
Я, наконец, устала гнуться -
Тому, кто мимо проходил,
Неосторожно улыбнуться.
Я помню медленный испуг
И взгляд рассеянный и строгий,
И тот удар, которым вдруг
Меня отбросило с дороги.
И вот теперь, когда я вновь
Навстречу радости не встану,
Благодарю тебя, любовь,
За мне нанесенную рану
1918 г., июль.
Не будем гадать, кому посвящено стихотворение – этого мы не знаем, и не узнаем уже никогда. И, казалось бы, можно поставить точку в этом небольшом биографическом экскурсе. Однако в интересах истины придется все же отказаться от столь романтической концовки, поскольку та встреча на самом деле не была последней. Хотя кто знает – может быть в той их жизни она действительно была таковой, потому что впереди обоих ждала другая жизнь, в которой они встретились, по-видимому, уже как довольно далекие друг другу люди. Это произошло в Москве, куда в 1924 году переехал Выготский, а за три года до того моя тетя с мужем. Вот с его-то слов мне и известно, что Лев Семенович пару раз бывал у них дома. И если я специально останавливаюсь на этом, то лишь для того, чтобы показать, как плохо представляли себе мои близкие, с кем свела их в молодые годы судьба – даже много лет спустя после смерти Выготского.
Дядя оставил после себя подробные объемистые воспоминания, где он рассказывает о самых разных, порою мало примечательных людях, встреченных им на протяжении его долгой 93-летней жизни. Правда, там фигурируют и Глазунов, и Сергей Прокофьев, и Есенин, и Маяковский, увиденные большей частью глазами стороннего наблюдателя. Но ни строчкой, ни словом не упоминается в них Выготский. А когда однажды я попытался выведать какие-нибудь подробности его посещений их дома, он не смог вспомнить ничего, кроме того что тот был фрейдистом (?). Очевидно так преломилась в его сознании посмертная травля великого ученого. Да и для моей мамы он до конца дней оставался только Бебой Выготским, товарищем ее детских досугов, и ничем более. Их ли в том винить или время, в котором они жили?
Ну, а в заключение, в интересах цельности изложения, мне, вероятно, следует рассказать кое-что о дальнейшей судьбе моей тети, когда-то столь счастливо пересекшейся с Выготским, после ее переезда в Москву. Этот переезд был, по-видимому, связан с ее страстным желанием приобщиться к жизни московской поэтической элиты, и только этим можно объяснить самый неподходящий выбранный для него момент – лето 1921 года, – когда они с мужем пустились в небезопасное по тем временам семидневное путешествие в набитой мешочниками теплушке, причем дрова для паровоза должны были в пути заготовлять сами пассажиры. Тем не менее их ожидания не обманулись, и оба они действительно сумели довольно быстро вписаться в мир столичной литературной богемы и даже были приняты самим В.Брюсовым в члены Всероссийского союза поэтов (одновременно с И.Сельвинским и А.Жаровым). Но странное дело – стихи с переездом в Москву довольно быстро пошли на убыль. А когда в 1930 году был арестован и отправлен в казахстанские лагеря мой дядя – по обвинению в причастности к контрреволюционной организации в недрах Госплана РСФСР, где он тогда работал, – стихи были оставлены окончательно. Надо было думать о хлебе насущном, и тетя Надя, успевшая к тому времени окончить литературное отделение Московского университета, впервые в своей жизни пошла работать. Ее приютила М.И.Рудомино, директор Библиотеки иностранной литературы, не боявшася брать к себе членов семей репрессированных и людей, выгнанных с работы по политическим мотивам. В этой библиотеке тетя и проработала оставшуюся часть своей жизни – до 1956 года. Что же касается поэзии, то она вернулась к ней после войны, но уже в качестве переводчика. Ее переводы (под псевдонимом Н.Зимина) В.Гюго, Г.Гейне, Леопольда Стаффа, поэтов Германской демократической республики печатались в поэтических сборниках, а некоторые выдержали не одно издание. А ее «Поминки» Гейне и сегодня можно встретить в Интернете как лучшую русскоязычную версию этого стихотворения.
